Заметки Авраменко Валентины

«О, молодые генералы своих судеб…» Заметки после прочтения стихотворения М. Цветаевой

Вечер, читаю Цветаеву, знакомая фамилия – Тучков, «беру помощь» Интернета, «путешествую» по портретной галерее героев 1812 года…

Пронзителен, красив, нежен, строг и требователен взгляд этих глаз, проникающих в самую душу. А где-то в глубине маячит ничтожно малая, но внушающая ужас фигурка смерти. Любуюсь и понимаю, что эти глаза покорили меня раз и навсегда. Я испытываю боль от мысли, что они никого и никогда не согреют своей восторженностью и нежностью…
Всматриваюсь в лицо красавца А. Тучкова, чуть подёрнутое вуалью времени, славы и любви. О чём он мечтал, к чему стремился? А кровь, тоненькой ниточкой пульсируя, слабыми толчками вытекала из раны, унося жизнь… Думал ли он, что, спустя два века, рассматривая его портрет и читая Цветаеву, я буду испытывать щемящее чувство одиночества, что линяя памяти, как мерцающая кривая на экране медицинского аппарата, будет метаться вверх-вниз, вверх-вниз?
Война уносит лучших, любимых. А живым остаётся память, да боль в сердце, да одиночество, да слабый огонёк свечи, не дающий этим глазам потухнуть, исчезнуть, заблудиться в веках.
На уроках вставляем буквы, обводим береговую линию материков, находим объем, измеряем площадь квадрата. А измерить боль сердца? Как измерить память, океан боли в глазах? Как вычислить тишину и объяснить, почему не могу поцеловать покрытый испариной бледный лоб?
Лихорадит, плачу…Стихи, как крепкий чай, успокаивают мою боль. Листаю томик Цветаевой:
Вам все вершины были малы
И мягок – самый чёрствый хлеб,
О, молодые генералы
Своих судеб!
И наших судеб. Трижды перечитываю. Смелые, благородные, прекрасные, родные и любимые… Ещё раз пробегаю строки и прикрываю глаза. Тишина в комнате, звонкая такая, непривычная. И возникают смутные картины, вначале медленно проплывающие, затем ускоряющие свой бег. И уже доносятся глухие разрывы, крики ярости и восторга, мелькает развевающийся флаг в руках молоденького поручика. Я узнаю его, его улыбку и глаза. Небо тяжёлое, тёмное, с красными сполохами, вдруг падает - и картины исчезают.
Но не исчезнет память о них, героях войны 1812 года, солдатах и генералах, мужественных сынах России.
Я это точно знаю, я в это искренне верю!

774 палата и Лермонтов, спасающий жизни

I

Вот уж какой день я просыпаюсь с глубоким чувством отчаяния. Не знаю, чего я боюсь больше: глаз прохожих или собственных вопросов?
Я никогда не верила в возможность спасения. Всегда была пропащей для себя.
В своем дневнике ставила тире, часто тройное, а потом цитировала стихи.
Поэзия не была моим спасением. Раньше. Моя душа была больна.
Нельзя было написать в карточке: «ОРЗ. Температура 37.8. Кашель». Нельзя было грустить. Бросаться под поезда. Пить таблетки горстями. Ходить без шарфа и шапки. Петь. Писать.
Можно было тихо загнивать, источая неприятный, резкий запах желтизны, пробивающий белки глаз и поры лица. Тот запах, из-за которого хочется зажать ладонью нос, рот.
В тот день, 12 декабря, я прогуляла занятия.
Было морозно. Свежо. Плакать не хотелось. Стачиваться в тоске, словно червяк, тоже.
Я зашла в больницу. Зачем? Я не уверена, что знаю ответ. И не хочу его знать.
То ли от скуки, то ли от нестерпимого желания я без стука зашла в 774 палату.
Пахло отчаянием, страхом и спиртом.
А еще чем-то, что невозможно было сразу определить.
Чем-то холодным. Пыльным. Безвкусным.
Я вспомнила этот запах – запах старых книг.
- Наверно, я скоро умру.
Даже не посмотрела в мою сторону. Чья-то двадцатипятилетняя, еще вчерашняя надежда. Плакать хотела, но не могла. Внутри все пересохло, словно занесло песком. Все скукожилось, перестало литься, издавать звуки, наполнять кровяные емкости. Лицо, слишком бледное для живого и слишком мертвенное для трупа, смотрело сквозь меня.
Ей было 25. Она тогда еще была жива и за спиной хранила дождливые, выбитые, как ковры, дни. Ее руки, прозрачные, раскрашенные черными пятнами, сжимали простыню. Растрепанные волосы оставались прядями на подушке, одеяле, столе, повсюду были темные, выеденные сединой, волосы. На полу лежали томики стихов, два листка, карандаш, зонд и аппарат, гоняющий кровь. На ней были черные очки, не пропускающие лучей солнца и не выпускающие ничего изнутри. Она громко дышала. Ей было тяжело и трудно выталкивать воздух из себя. А может и вовсе не хотелось.
- Сколько тебе?
- Пятнадцать.
- Значит, должна уметь читать. Сядь.
Она усмехнулась. Попыталась растянуть губы, обнажив красные десны.
- Возьми.
Книга. Потертая. Старая. А внутри: «До конца дней твоих все лучшее и прожитое останется здесь. С любовью». Памятная. Листки совсем высохли, оставались пылью на пальцах.
- Прочти первые строки.
- «По небу полуночи ангел летел, и тихую песню он пел»…
- «… И месяц, и звезды, и тучи толпой… Внимали той песне святой». Пронзительно, правда?
- Вы любите Лермонтова?
- Удивительно больно любить что-то, когда ты чувствуешь рядом смерть.
- Вы так уверены, что умрете?
- У меня рак. Рак глаза.
Она повернула ко мне голову, желая, наверно увидеть. Улыбнулась. Я улыбнулась ей в ответ и почувствовала себя глупо и нелепо. Конечно, рак.
- Ты улыбаешься… Я чувствую это. Люблю, когда люди улыбаются. Они забывают про всякую осторожность, оставляют свои проблемы, сбрасывают груз в невидимые шляпы. Люди умеют красиво улыбаться.
- Вам подарили эту книгу?
- Да. Перед самой своей смертью мне ее завещал самый мой близкий друг. Представляешь, этой книге уже 19 лет…
- Много. Вы каждый день ее читаете?
- Каждую секунду…
Она улыбнулась, словно вспомнила что-то очень яркое, детское, безумное, теплое, как парное молоко. Кожа на ее лице натянулась пергаментом. От нее перестало веять холодом, чувствовалось тепло бывалой жизни. Когда-то любила и была счастлива. Когда-то была жива...
Потом я читала ещё «Исповедь», «Надежду», «Нищего», «Раскаяние» и другие , а душа ее пылала, ведь эти «другие» принадлежали ему, Лермонтову, единственному маяку в океане ее жизненных штормов и бурь.
Я приходила к ней каждую неделю. В последний день она рассказала мне, как погибли ее родители, оставив трехмесячную дочурку деду, как безумно любила его, как он умер, как ее предал лучший друг, как погибали ее лучшие дни, а вместе с ними и надежды. Рассказала, как сильна любовь, ещё живущая в сердце.
Она кашляла. Много. Выхаркивала боль, настоящую чистоту, веру.
Каждый день она молилась и просила меня читать стихи из томика, который был старше меня на целых четыре года, а вместе с ним и другие книги, смешные, робкие, сказочные. Она была Ассолью и ждала... А я трепетала перед ней, принося все новые и новые книги. Она хмурилась, качала головой, но никогда не прерывала меня. Всегда слушала.

- Здравствуйте, а где женщина из 774 палаты? Ее перевели?
- Вы о Жанне?
Я кивнула, предчувствую что-то плохое. Непонятное ощущение готово было зародиться во мне, встрепенуться, схватить за плечи и трясти. Я уже знала - она умерла.
- Перевели.
- Скажите, где она сейчас?
- В морге. Это случилось ночью.
Я помню, как я рыдала. Впервые так больно и неистово, как одинокий волк, оставшийся один на один с луной, медленно качающейся в бесконечном небе. Я помню лишь, как истощала себя терзаниями, страданиями, душевной грозой. Помню, как не становилось легче. Помню, как защищалась, вырывалась из рук медсестер, пытавшихся меня успокоить и плеснуть, а вернее сказать вдавить в меня валерьянку. Я ненавидела их всех, будто это они убили ее. Помню, как кричала ночью, просыпаясь в поту от кошмаров.
Через день я пришла в больницу снова. К ней ещё никто не приходил. Они пытались найти родственников.
- Вы уже… убрали в ее палате?
- Да. Ты можешь зайти к старшей медсестре, кажется, она оставила тебе кое-что. Мы не стали ничего трогать, чтобы родственники смогли забрать ее вещи в таком состоянии, в каком она их оставила.
Из рук в руки тонкий белый конверт. В нем записка, а в пакете со смайликом томик стихов. Она написала мне: «Никогда не теряй надежду, потому что надежда – единственное чувство, которое никогда не умирает», в книге к надписи она приписала «и тебя» и ушла, не задыхаясь и не крича. Тихо, спокойно, как у Лермонтова, с безразличным лицом и штормящим сердцем.
На опознание приехала ее тетя, жившая в Сибири. Сорокалетняя дама издала истошный крик и попросила стакан воды, похоже, она готова потерять сознание возле трупа едва знакомой племянницы.
- Похороны нужно устроить как можно скорее.
- Почему… почему она седая? Почему она улыбается? Почему никто не может похоронить ее? Почему она умерла?
Странная женщина. Разве кто-то спрашивает у смерти о смерти? Я поняла тогда, что она ничего не знала о ней. Возможно, видела впервые, за исключением открыток, что посылала на Новый год и Рождество. Она ничего не знала ни о ней, ни болезни. А рак, он ведь не спрашивает. Жанна безумно любила жизнь, но ещё сильнее хотела переступить порог боли, хотела забыть, как это, не держать в руках горсть таблеток и стакан воды.
На похоронную процессию я смотрела издалека, шла вдоль дороги, механически, не понимая и не замечая ничего и никого вокруг. Не хотела видеть спектакль, разыгрываемый по одному и тому же сценарию вот уже тысячу лет.
Людей было мало.
Дул ветер.
Было пустынно. Но не холодно. Даже тепло.
II
Прошел год.
Вот уж какой день я просыпаюсь с глубоким чувством отчаяния. Не знаю, чего я боюсь больше: глаз прохожих или собственных вопросов?
Я знаю: вопросов.
После занятий я иду в больницу, чтобы помочь больным удержаться на краю, чтобы прочитать им «Ангела» и внушить, что «надежда – единственное чувство, которое никогда не умирает», даже в стенах больницы.
В моем сердце всегда будет место для нее. Для тех дней. Для женщины, что любила этот мир так горячо, как только было способно ее сердце. Может даже больше. Так, как никто другой.
Томик 1992 года я ношу всегда с собой, вместо Библии.
А еще…
Я помню тебя, удивительная Жанна из 774 палаты. Ещё один ангел…
«По небу полуночи ангел летел, и тихую песню он пел…и месяц, и звезды, и тучи толпой… Внимали той песне святой».

Дорога к истине через боль

8 Декабря 2008

Сегодня впервые асфальт покрылся молочной пудрой. Где-то вдалеке виднеются голубые горы, а надо мной безграничная серая гладь. Люди улыбаются первому снегу, поезда увозят самых близких… А кто-то у кого-то берёт взаймы самое бесценное - любовь.
В 12 мне позвонила мама и сказала, что нужно забрать из ателье ее пальто.
Я стояла на остановке и смотрела, как люди выдыхают белый пар, беспечно глотая слова своих собеседников. Неужели им так весело смотреть в глаза и сомневаться? Неужели что-то может быть важнее людского и щедрого тепла в этот холодный, промозглый день?
За моей спиной стояли парни кавказской национальности, они окликали прохожих, подтрунивая над каждым, но какое мне дело, что у них в голове?

21 Декабря 2008

Каким беспечным нужно быть человеком!
Почему никто не думает о том, что твои просьбы так же важны, как кислород умирающему?
Разве так сложно сказать: «Прости, я забыл, я не решился, мне всё равно»?
Все вокруг заставляют меня думать, что нравственность и мораль утонули в грязи, летящей из-под колёс проезжающих машин.
На остановке опять стояли те парни, вновь хохот, гортанная речь, тревожащая и раздражающая.

14 Января 2009

Месяц назад заказала диск группы Beatles. И кто бы мог подумать, что и в доставке те же парни (или они все на одно лицо?)
Я улыбнулась и закрыла дверь.
Снова холодно. Пожалуй, хуже, чем месяц назад.

27 Января 2009

Послезавтра уезжаю из этого мрачного города, надеюсь, что навсегда…
Наконец-то я увижу брата!

17 Февраля 2009

Ха! Кто бы мог подумать!
Я согревала ладони около старой, голубоватой батареи. Бабушка сделала бутерброды, чай с малиновым вареньем и оставила меня наедине с мыслями, ознобом и попыткой отогреть пальцы, а может, душу?
Было настолько холодно, что масло из бутылки превратилось в долгольющуюся каплю, а горшки с гиацинтами подернулись слабым инеем. Он похож на бархат королевского синего платья.
Я подумала, как было бы здорово уметь раздвигать хмурые морщины неба. Осколки туч сыпались бы в прозрачные пакеты, а кто-то своим дыханием согревал бы дороги, ведущие в лес.
В дверь постучались.
Так робко и тихо, будто стучались в чужое сердце.
Я обрадовалась и потянулась к замку. На пальцах остались крошки краски с батарей.
- Привет! Вот и я!
И кто тебя обнимет так же крепко, как брат? Чьи руки вытащат из болота сереньких дней? Кто расскажет забавную историю, когда тебе грустно? Кто подарит коробочку конфет Milka на день рождение и сочинит песню в стиле кантри? Кто отведет тебя на крышу дома под зонт, усыпанный звёздами, и расскажет о галактиках и о мистере Санти, который разносит подарки и живет на Марсе?
- Глеб!
Я закрыла и открыла глаза, боясь, что это только моя фантазия. Я даже подумала, что просто застыла, как тот голубой гиацинт. Рядом с Глебом расплылось в улыбке лицо незнакомки… чёрные глаза, нос с горбинкой, не щёки, а нежный персик. С завистью подумала: «Хорошенькая!»
- Познакомься, моя невеста, моя грузинская княжна - Лали.
Лали? Кто такая Лали, кто она такая, чтобы на неё так нежно смотрел Глеб?


12 Апреля 2009

Мама крепко обняла меня на перроне. Так крепко. Я расплакалась.

4 Мая 2009

Сижу в маршрутке и читаю письмо от брата.
«Я, как бегущий за ветром, ищу то, чего нельзя найти, и вдыхаю то, чего нельзя выдохнуть, не испытав боли…».
Что с ним могло произойти?
В наушниках играла песня, которую в детстве нам пела мама. Она рассказывала о теплоте и парном молоке, о травах и сочных лимонах, о голубях и пурпурных закатах, о том, от чего внутри колыхается воздушный шар, готовый вот-вот поднять тебя в небо…
9% зарядки. Черт, придется отложить письмо. Многое теряет смысл, когда не может существовать отдельно от чего-то. У нас такой закон: что бы мы ни делали, всё, что напоминает нам друг о друге, должно быть с музыкой. Иначе, как почувствовать, что ты в мире не одинока?
Я сложила проводки и наушники в сумку и огляделась.
Рядом со мной сидела девушка в платке, с водителем резвились малолетки, в конце маршрутки хмурились бабушки, прикидывая в уме, наверное, свои траты на рынке, а напротив расположились женщины… и всё тот же говор, гортанный, но, к моему удивлению, уже не раздражающий.
Я уже привыкла к Лали, к словам на незнакомом мне языке. Может быть, поэтому теперь оживлённый разговор сидящих напротив женщин не вызывает во мне раздражения, гнева: они такие же, как я, и как я этого не видела раньше?
Они говорили о чем-то на своем родном языке, перебивали друг друга, смеялись.
Тихо.
По крайней мере, мне так казалось, когда я была в наушниках.
Но стоило мне закрыть сумку… да что же, люди в клубах разговаривают куда тише! Поддаюсь настроению пассажиров…
Ну почему же они не могут говорить нормально, как мы?
Почему у людей нет кнопки «тише – громче», как в телефоне. Если ты не можешь расслышать, то включаешь «громче», но если чужой голос мешает тебе и вызывает раздражение, то, пожалуйста, «тише» к вашим услугам.
Может, это просто невоспитанность так раздражает меня? Но почему она не раздражает, когда звучит моя родная речь?


8 Ноября 2009

Лали подарила мне билет на творческий вечер грузинского поэта N*.
Цитирую:

Мы приглашаем Вас в Дом культуры!
17 января 2010 года состоится творческий вечер…
Я дальше и читать не стала…

Грузинский поэт в заводском Доме Культуры?
Смешно и нелепо!
Закинула билет в ящик стола.

4 Декабря 2009

Утро. Открываю глаза и слышу чей-то голос.
В кровати так тепло, а за окном кружит, метёт снег…
Вновь засыпаю и уже сквозь дрёму слышу голос диктора, вещающего на языке уже моей официальной родственницы? Что? Опять переключает каналы, сетует на несправедливость и притеснение её народа… Какого чёрта, народ её притесняют. А она здесь?

25 Декабря 2009

Разве могут люди уходить так? Просто так в никуда, не желая этого, да и кто и когда спрашивает нас об этом, готовя смертельный заряд?
Вчера умерла самая замечательная девушка в мире. И что её заставило поехать домой на праздники… И именно ту машину, в которой ехала Лали, прошила очередь из маленьких таких пулек, маленьких и безобидных (когда они лежат в руке брата) Почему? За что? Ошиблись, умереть должны быть другие, а другие… ведь тоже чьи-то любимые.
Ненавижу этот мир!

28 Декабря 2009

Мы даже не смогли попрощаться с ней, только Глебу разрешили… Страшно представить, что он там один, один, среди чужих. Почему чужих? Горе объединяет, заставляет на многое смотреть иначе. Но почему обязательно необходимо горе, чтобы стоять рядом, смотреть на такое красивое, единственное и почему-то уже чужое лицо?
Я плачу: мне жалко Лали, Глеба. Мне почему-то жалко и себя.

Начало 2010

Любимый праздник уже и не праздник. Рассматриваю фотографии родного городка Лали, её родственников – строгих мужчин и застывших женщин, как будто они замёрзли, да-да замёрзли. Дети, подвижные в своей непосредственности, испуганные, заплаканные. Глеб всё рассказывал и рассказывал, а я пыталась его успокоить, понимая, что, в сложившейся ситуации, наверное, он никогда не сможет уже побывать там, где осталась его грузинская княжна.

17 Января 2010

Да где же этот пригласительный билет? Пришлось перебрать все ящики письменного стола. Вот он!
Людей мало. С интересом рассматриваю тех, кто пришёл. Неужели они читали книги этого малоизвестного автора? А для меня так, вообще неизвестного.
- Я читала Ваше произведение… Сидела и слушала, пыталась вникнуть в беседу, которая, к моему удивлению, шла оживлённо.
- Я помню, когда мне было 7 лет. Тогда я впервые взял в руки книгу и стал буквально слушать ее. Слушать все, что говорили мне эти чуть стертые строчки.
Да. Чтобы понять книгу, нужно в нее влюбиться. И в каждую нужно влюбляться и, прикасаясь, ощущать тепло, которое не всегда подарит шарф.
И тут вдруг я набралась смелости.
- Что дает Вам надежду жить, писать? Вы верите, что ваши книги нужны сегодня? Нужны кому?
Зря спросила. Покраснела. Готова была расплакаться. А он мило улыбнулся так, как улыбаются деды своим внучкам, когда вытирают капельку ванильного мороженого, испачкавшую носик.
- Книги. Нет запаха более пьянящего, чем запах страниц новой книги, которая только что привезена из издательства. Книга дает мне надежду, милая, и я желаю, чтобы такую надежду в них видел каждый.
Тут он подмигивает. А его все спрашивают и спрашивают.
- Вы хорошо говорите по-русски. Скажите, что для Вас русский язык?
Мне кажется, он почувствовал мою иронию.
- Грузины не всегда говорят идеально на русском языке, это Вы верно подметили. Но я безумно люблю этот язык, за то…
Он внимательно смотрел на меня. Глаза добрые, усталые, но я почувствовала, как укололась в них обо что-то. Он толкует мне (мне! русскому человеку!) о красоте русского языка. Эй, старик, да я люблю его не меньше тебя, это верно. И подмигиваю сама себе. Дурочка, каких поискать.
- … а еще французские книги, Шекспир и Омар Хайям со своим чудотворным «Любовным напитком», а еще книги Гюго и работы Гегеля в русском переводе. Почему? А вы видели «Ромео и Джульетту» на грузинском языке? Я забыл, что еще безумно влюблен в Достоевского, Толстого… Продолжать можно до бесконечности, до той грани, где кончается великий русский язык. Но ведь её нет, этой грани, верно?
Смутилась.
А когда подошла к нему, чтобы поблагодарить за эту встречу, он меня обнял.
И я поняла удивительную вещь: объединяет нас любовь, но не та, которой дышит пара в метро, а та, которая заставляет поющих на разных языках, петь о России, сохраняя традиции, обычаи своего народа.
Я поняла, нужно любить всех и каждого, ведь, сколько бы мы не пели на разных языках, души наши одинаково жаждут жизни.